Ю.П.Власов
Из книги «Справедливость силы».
Цена жизни.
Сразу после неудачи в зале «Шибюя» ко мне смутной догадкой пришла мысль о том, что здесь, в Токио, всё несколько сложнее, чем просто проигрыш одного спортсмена другому. После двадцати лет «консервирования» (я был начисто исключен из общественой жизни, а печататся мог с огромными трудностями) я на сей счёт просветился окончательно. Нет, я не преувеличиваю значение спортивных событий. Просто на моей судьбе отразились характерные особенности того времени. Формально – я проиграл в Токио Жаботинскому. В действительности же – не устоял в столкновении с системой. Сколько я успел вынести к тому времени («консервирование» будет после!). Такой груз неприязни , ненависти, скрытой травли и противодействия тащил на себе – куда уж штанге до него!
Жаботинский являлся всего лишь олицетворением, символом того мира, тобишь той системы, чего он, кстати до сих пор и не понимает. Именно с такой радостью и поспешностью меня потом повсюду отодвигали потом отовсюду, дабы забыть, исказить моё прошлое. Своё отношение к тем событиям я впервые высказал в интервью для журнала «Юность» в октябре 1988 года – в эпоху коллективного прозрения.
Тогда всё было гораздо сложнее: я не принадлежал себе я был профессионалом. Именно это право государства на мою силу которую я уступал за определённую месячную плату и порождало все конфликты. Лицемерный статус любительства делал нас, спортсменов, бесправными. И в самом деле, ведь мы любители. Кто нас неволил? Нет силы, недоволен – уходи. Я не принадлежал себе и не мог с этим мерится. Какие бы принципы не декларировались, я был всего лишь вещью - пусть живой, но вещью. И отстаивание своих прав или прав товарищей вызывало клевету и злобу аппарата. Однако заткнуть мне рот представлялось делом не столь легким. Я носил титул «самого сильного человека в мире «, и носил надо сказать с честью. Вся надежда моих хозяев по спорту (и не только по спорту) возлагалась на соперника, хотя бы равного по силе. Лишь он был в состоянии развенчать меня – и тогда эти люди получали возможность рассчитаться со мной по всем направлениям.
Я редко срабатывался с начальством. Это не только настоящие трутни, но в большинстве своём и разрушители нашей жизни. И как бы по чьей-то великой росписи – не подсудные, не ответственные за преступления перед нами. Это как бы существа рождённые вовсе не от земных людей, высокомерно- лживые и поразительно жалкие, без своих регалий и званий. Да, я неуживчив, но, согласитесь, сложно быть уживчивым с теми, кто едва ли не всех и не всё попирает, и рассматривает свою должность как феодальное право распоряжаться людьми. Какой страшный след они оставили и оставляют на нашей земле. Мне претит роль человека страдающего, заслуживающего жалости. Как умел, подавлял в себе слабость…
Хорошо когда в желтую кофту
Душа от осмотров укутана!
Если бы желтая кофта действительно оберегала от осмотров! Нет, не убережет. Человек настолько хрупок, настолько уязвим, что даже при самых совершенных законах его легко сломать, затравить, оболгать, загнать в ловушку, а после выставить безумцем. Но ведь сумасшедший дом это расправа замаскирована смертная казнь, даже хуже. Однажды старшая дочь сказала мне:
- Ты не мужчина.
- Почему? – Я был искрене озадачен.
- А потому: ты – доверчивый. Это не мужское качество.
Мне казалось, я ослышался. Ведь по существу это от того же гонения на честность. Но от кого я услышал! Вот тебе и общность крови… Искренность, вера, честность…
Сколько же гонений на честность! И со всех сторон.
Я был несгибаем до тех пор, пока с середины 70-х годов не решил писать в стол. Обстановка убедила: что слово правды, даже просто честное воссоздание жизни в тех условиях просто не возможно, более того – черева-то роковыми последствиями.
Лгать, приспосабливаться?.. Нет, я решил писать, наотрез отказываясь от любой условной правды, от уступки даже на четверть правды. А это дозволяла работа только в стол. Зарабатывал на хлеб поденным литературным трудом, ничем не проявляя себя как писатель. Свою главную работу, дело жизни я ломил вдали от всех. Любая неосторожность-- тогда тюрьма или «психушка»… НЕ сразу приспособился к такой жизни—и поневоле чудовищное нервное напряжение.
Писать и не провалится настоящая жизнь в подполье: ведь никто не должен был догадываться об этой работе, истинном направлении моей жизни. Следовало зарабатывать и на заработанные деньги писать без выходных и каких либо перерывов на отдых. Так, с 1976 по 1985 год я вообще не выезжал из дома, опасаясь (помимо прочего) оставлять архив, тобишь крамольные рукописи. А как же горько и обидно нести образы своих книг ни кому об этом не говоря! И еще – сомнения в том, что вещи, возможно, не удаются, не удались: нельзя проверить их публикациями. От этого и вовсе было горько тянуть дни.
Огромный пресс: ломятся плечи но иначе не могу. Я убедился: человек способен приноравливаться к самым невероятным физическим нагрузкам. Главная в срыве здоровья – нервная изношенность, нервная напряженность, удары по нервной системе. Меня почти не печатали. С огромным трудом удавалось протаскивать книги о спорте – в другом качестве меня «тормозили» сразу намертво. Сколько же раз я прибегал к цитированию (даже в этой книге), чтобы защитить свои мысли, прикрываясь цитатами, развить собственные идеи. Без цитат
«основоположников» это было совершенно невозможно. Это проклятое иносказание (им перенасыщены три первые части этой книги)! Через отвлечение рассуждения, не имеющие прямой связи с повествованием, стараешься высказать свои мысли, убеждения. А это так утяжеляет рукопись. Разве это литература! Думаешь не о решении задач
искусства, а о том, как бы протиснуть мысль, и насыщаешь действие множеством ненужных ходов. Но куда деваться. Надо было принимать игру по таким правилам. Я задыхался, пытаясь вырваться к читателю, и разбивался о незримую стену. Любая из моих немногочисленных книг – Это мучительное надрывное протаскивание каждого слова. Я не испытывая радости: книга выходила оскопленой, изуродованой. Но даже эти книги – калеки издавались с огромным трудом. Не будь «Особого района Китая» (эта книга несколько раз переиздавалась), жить мне последние одиннадцать лет было бы не начато, а впереди теснились годы тяжких болезней.
Спортивную стипендию я потерял, едва прекратив выступления, -- сразу, без промедления, да еще с постыднейшими оскорблениями, публичной процедурой поношения. За все сквитались. Я писал, а книги гибли, не пробиваясь к читателю. Подобное душевное состояние никак нельзя назвать естественным. Совершено отсутствовали удовлетворение и радость, было насильственное равновесие, принудительное приведение всех своих чувств к согласованности. И эти постоянные спутники: тревога, напряжение, а временами и страх. Как результат – резкое ухудшение здоровья в 1978 году.
К этому физическому провалу издержки большого спорта не имели ни какого отношения. Операция на позвоночнике случилась и того позже, настолько внезапно, что можно сказать грянули. К 1979 году я был живой труп. И лишь мысль—протрезвление (я погибну, уступив злу, тому самому, против которого пытаюсь поднятая своими книгами) переродила меня. Это был сложный, долгий но неудержимый прочес обновления. Я пересмотрел все основы отношения к злу, месту человека в обществе, создав новую для себя систему поведения. Это дало возможность организовать борьбу за возрождения здоровья, возродить его, пережить мощные удары судьбы и не потерять литературу, а обратится к ней сильным и уверенным в себе правоте дела.
Справедливость силы… За познание я расплатился физическим распадом, равным гибели. Не только работать – жить уже было невмоготу. «Иногда мне казалось: лучше быть кирпичом, чем человеком. Кирпич всегда среди себе подобных, он выполняет свое назначение и не чувствует ровно ничего. Стоит зимой и летом, не страдает от жажды, не страдает от холода, и никто не терзает его…»
Добавлю: и его никто не может предать – ни друзья ни близкие. Никто!.. Признаться, существенное достоинство.
Ни одно сколько – нибудь значительное дело не возможно без обеспечения, так сказать с тыла. Без крепкой семьи, любви и преданности родных людей сложно держать шаг к цели и не задохнутся.
Меня никогда, ни в каких обстоятельствах не сдерживали – речь идет о годах в большом спорте. Даже тогда когда я брел по черте предельного риска (увы, не только в спорте). За мной холодно, с любопытством наблюдали: выживу или свалюсь. Не свалился. Я ощущал фальшь, пустоту, но понять откуда не смог. Верно, можно предать человека, но дело? Оно ведь не только в нас. Что наша жизнь на пути к цели которая свята. Имен ради этого я и жил остальное не имело значения: достаток, успех, болезни. Впрочем я так окреп болезни отпадали одна за другой.
Конец – это всегда начало, начало новой жизни. А после, как бы в подкрепление и в награду, наступило время и для свободного слова. Гласность.
Сколько же раз я разматывал прошлое, приглядывался к разорванным нитям когда – то полнокровных живых связей. Нет, не жалел о прошлом – каким другим оно могло быть в те годы… Старался держать верный шаг – вот и весь я.
Нить за нитью перебирал оборванные, иссохшие, уже почти чужие связи. Нет в них искренности, а главное – единомыслия. Нити отношений истлевали и рвались.
Раздумывая о спорте испытывал горечь – поставил на ребро жизнь… А сколько сделал для раскрепощения спорта. Первым в стране стал писать о нем как о профессии опасной и тяжкой. Тогда это была совершено недозволенная тема. Ярлык пришлепывали в момент – и уже вся жизнь на перекос. Писал о том, что было абсолютно неведомо обществу: об изнанке и подноготной рекордов, олимпийских побед, славы. Тогда на исходе 50-х начале 60-х я выступил против неуважения к спортивному труду, отношения к спортсменам как к людям второго сорта, не способным в силу умственной ограниченности ни к какой другой работе кроме самой примитивной – мускульной. Я говорил о необходимости страхования этого труда, пенсионного обеспечения. Коли существует большой спорт – пусть относятся к нему как к миру, где люди сгорают и разрушают себя в считанные годы. Я вступал в конфликт с чиновничеством, сосущим спорт, тобишь жизни людей.
А скольким же ребятам я просто помог! И никогда ни слова признательности – стена отчуждения. И если бы отчуждения – ожидание нового удара, все от туда же – из сверкающего мира спорта. Я достаточно закален. Не жил с этим ощущением обиды, оно постепенно исчезало. Его нет во мне и не было как постоянного живого чувства определяющего поведение. Разве можно жить, травя себя злом, тем более требуя от него справедливости? Надо идти остальное не имеет значение, для людей а не для крыс.
Как же кусаются крысы! Такая крыса может выступать почти в твоем обличье – и лгать на тебя, желать твоей гибели, подталкивать к ней. Ведь у крыс высшая ценность квадратные метры площади, вещи – словом имущество.
И они кусают! Господи, Как же трудно заживают раны. И как трудно устоять! И как тогда зловеще одиночество. И все равно идти. И навсегда избавится от такой химеры как благодарность тебе. Ее не бывает. От осознания этого только выигрываешь. Всегда ждать нового испытания. Лишь в этом случае жизнь не свалит, будешь идти.
Нет людей.
Понимаете
Крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
А сказать кому?
Перед уходом из Ясной Поляны Лев Толстой заносит в записную книжку: « Разве можно улучшить жизнь, продолжая жить дурно?» Вот и ответ к разгадке причин нашего рокового шествия к краю пропасти среди победных процентов выпуска тракторов, турбин, специалистов… Нельзя дурным создать хорошее. Не может из любого признания дурного, обращения к дурному (якобы во имя святости конечных целей) произрасти хорошее.
Не могут хорошее и светлое увенчать дурное. Не понимание этого еще раз доказало, что и сама наука (кстати, не только гуманитарная), если лишена человеческого – антиобществен, опасна и разрушительна.
Человек, признание его высшей ценности – та твердыня, отрицание которой всегда оборачивается жесточайшими катастрофами, как в жизни отдельных людей, так и в жизни общества. И случилось то, что не могло не случится – умерщвление душ. Не у всех и не окончательно, но достаточно всеохватно и емко – до самого дна. Так что стало возможным топтать могилы отцов и дедов.
Я убежден, что сила, если она не от силы духа или силы сопротивления, -- достоинство для рабов, ибо только раба смирит сила и для раба она будет божеством.
Бернард Шоу говорил: -- «Человек, пишущий о себе и своем времени, -- единственный пишущий о всех людях и всех временах.»
Да разве это воспоминания обо мне? Это о судьбе человека вообще – его мечтах, страстях, вере, крушении надежд, горе, любви, борьбе…
1978 – 1979, 1987 – 1989, 1993 годы.